Ратмир послушно сделал длинный глоток из кружки.

— Что ужасно, — продолжил он, — я не могу с ней ничего сделать! Светику бы шею намылил. Да ведь он бы и не наворотил такого! А она — мало что девица! Девицам вроде как шею мылить вовсе не подобает. Хотя некоторым ведь надо бы, надо! Так ведь и того мало. Ведь еще и особа царская! А я присягу давал. Вот как мне теперь ее от себя самого хранить и оберегать?

Савелий сочувственно вздохнул.

Особенно горько чародею было оттого, что свою собственную вину от тоже чуял. Ведь не подновил в подполе вовремя обереги от грызунов! А сделал бы все ко времени — и ничего бы не случилось. Да ведь кто мог знать, сколько бед от единственной мыши может стать, коли она с одной непутевой ученицей в своих злодейских замыслах объединится!

— Ну ведь ясно же, дураку ясно, какие зелья в каменных сосудах могут храниться!

— Какие? — Ратмир на это возмущенно вскинулся, и Савелий тотчас поправился. — То есть да! Ясно, конечно, какие!

— Особо опасные! А то и пуще того — экспериментальные. Да ни один ученик мага за такой фиал, не зная, не возьмется даже! А она мало что время настаивания сорвала, так еще и смешала незнамо с чем. И главное, мышь-то удрала, как почуяла, что жареным пахнет! И чего эта мышь в нормальном лесу сотворить теперь может? Зеленая!

— В яблоках! — поддакнул Савелий, и тотчас замолк, когда колдун повел на него бешеным взглядом.

— Непредсказуемые эффекты! И кто виноват? А маг-недоучка виноват, как обыкновенно и следует. Не предотвратил, допустил… А эта… и ведь хватает еще наглости кричать, что будто бы как лучше хотела… сказочница!

— Ты пей, пей. Хороша медовуха!

— А я как лучше хотела! — жаловалась тем же часом царевна, нахохленным воробушком сидя на крыльце, и Светик сочувственно поддакивал. — А он — никакой вообще благодарности! Ну подумаешь, зелье! И мышь… и полка… и все остальное!

Анжей, сидящий ступенькой выше, только хмыкнул.

— Вот где справедливость?! Я бы мышу эту подлючую изловила. Если бы вы подольше поездили, погеройствовали. Прибрала бы там… да он и не заметил бы ничего вообще! Ну осколки бы замела, склянки переставила — все равно у него там их много всяких! — здесь оба слушателя как-то подозрительно подавились, будто едва сдерживали смех, однако царевна ничего не заметила. Слишком занята была своей обидой. — Я ведь из самых лучших… Эка важность — эксперимент, видите ли, сорвала! Подумаешь! Я ведь повиниться хотела, мышу эту изловить, и вообще…

— Ты это Ратмиру расскажи, — усмехнулся Анжей. — Только не сейчас, а как охолонет чуток. А лучше поцветистей выдумай, поинтересней… чтоб так оторопел, что и злиться забыл. Вымести да прибрать у него все ж тебе придется. Полку-то, так и быть, мы сами назад приладим. Зелий да мазей его не вернуть, то уж дело ясное. Вот ты пока выметать-то будешь, и придумай поскладней сказочку.

Сказочку… Алька шмыгнула носом.

Не то чтобы ей и в самом деле плакать хотелось. Просто с детства осталась эта привычка — как надо за что оправдаться, так главное дело повиниться, губами дрожа, глазами похлопать да носом пошмыгать. Няньки, видя такое дело, тотчас сами утешать ее кидались.

Разве что Наина на такое никогда не велась, ну так она и не нянька.

На самом деле, если Альке было по-настоящему обидно или горько, она не плакала никогда. Как-то казалось это глупо, да и ни к чему. Когда горько — надо, чтобы просто кто-то обнял, да говорил что-нибудь. Неважно, что. Хоть бы и сказочку. А вот кто — и впрямь важно. Кто-то очень-очень родной.

Сейчас, сидя на крыльце, она почему-то вдруг особенно остро понимала, что как бы ни было — а не дома она. Некому за плечи обнять, пожалеть да утешить — даже если неправа.

— Не задувай свечу! — маленькая девочка сидит на постели в своей горнице, натянув одеяло до подбородка.

— Непременно надо задуть! — строго произносит ее сестра. На ней, как и на младшей царевне, длинная, до пят, ночная рубаха из беленого полотна с вышитым воротом. В руках у старшей девочки свеча. Еще одна стоит у Алькиной кровати. — Не приведи небо от такой беды, что от свечи статься может…

Наина делает шаг к двери, собираясь уйти к себе, и Алька понимает, что сейчас останется совсем одна. И кукситься перед сестрой бесполезно. Потому она говорит безыскусно и просто — что думает.

— Страшно мне.

Наина резко оборачивается и внимательно смотрит на сестренку.

— Отчего же?

Алька молчит. Как объяснить нелюдимой сестре, что страшнее всего на свете для тебя — оставаться одной? Наине одной хорошо небось — никто не тревожит, можно книжки свои вволю читать. Она и не любит, когда в ее горницу али светелку кто без спросу заходит. Алька этого не понимает. Самой ей одной быть вовсе невмоготу. Ну да, няньку, что в ее горнице всегда спала ночью, нынче она сама же и прогнала, за что-то рассердившись. И потом только поняла, что ночевать-то теперь одной придется. И тотчас за окном соберутся страшные тени. Припомнятся жуткие рассказы дворовых мальчишек, что нарочно друг друга пугали. Да что только не припомнится!

— Расскажи мне… сказку, — просит она вместо объяснений.

Наина вздыхает.

— Хорошо. Погоди поллучины.

Она уходит, и тотчас становится неуютно и боязно. Девочка, сжавшись в комок на своей постели, обхватывает руками колени и напряженно ждет. Выдумывать ужасы она умеет ничуть не хуже тех мальчишек. Да что там — куда как лучше! Уж что-что, а на воображение она никогда не жаловалась!

Сестра возвращается — кто бы сомневался! — зажав под мышкой книгу. Вечно она отговаривается, будто сказок не знает, а выдумать не может. Вот и читает по книгам вслух. Да и пусть. Что бы ни читала — под ее голос, негромкий и чуть глуховатый, удивительно хорошо засыпается. Спокойно.

Наина усаживается на краю ее ложа, пристроив на подушке книгу, и ставит свечу на подоконник. А затем полуложится рядом с младшей, обняв ее одной рукой за плечи.

— Это легенды древнего мира, — поясняет она. — Все одно что сказки.

Алька согласно кивает. Ей все равно. А Наина, открыв книгу на закладке, начинает читать — видать, с того места, где сама остановилась.

— Некогда жили на свете две сестры-волшебницы. И случилось так, что старшая из сестер полюбила принца. Однако никому не рассказала она о своей любви, даже родной сестре не решилась открыться.

Однажды привелось ей по волшебным делам надолго уехать в чужедальние края. А возвратившись домой, она узнала, что в ее отсутствие принц женился на ее младшей сестре, и та уже носит под сердцем сына. Ревность, боль и гнев ослепили старшую волшебницу, саму себя позабыла она и своими чарами убила возлюбленного. Однако тотчас осознала, что сделала, и раскаялась. В отчаянии бросилась она на колени перед младшей сестрой, моля ее о прощении или смерти.

Однако молодая вдова не могла ни простить, ни убить сестру, повинную в ее горе. И тогда младшая из сестер наложила на старшую ужасное проклятие.

«Ты принесла смерть туда, где царила любовь, лишила меня мужа, а моего сына — отца. Ты запятнала и свою душу. Слушай же теперь мое слово! — так сказала она, исполненная скорби и жалости. — Не будет тебе ни прощения, ни смерти. Ты будешь служить моему сыну, а затем — сыну его сына — и так до тех самых пор, пока не сможешь искупить своей вины. Ты будешь свободна лишь тогда, когда любовь победит смерть, и две чистые души найдут себя, отразившись друг в друге»…

Наина моргает, осмысляя, и еще раз перечитывает последнюю строчку.

— Отразившись друг в друге… И даже не спрашивай меня, что это значит! Все-таки эти легенды…

Запнувшись, она наконец поднимает глаза, чуть усмехается, осторожно высвобождает руку и встает, захлопнув книжку. Осталось только подоткнуть одеяло маленькой спящей красавице…