Наверное, еще минувшей осенью — непременно бы выскочила. Но вот сейчас — отчего-то замерла, прикусив губу. А затем так же бесшумно, как вошла, выскользнула из дома.

Так значит… значит, засматриваются на нее богатыри? Да не один… и отчего же она сама-то не заметила? А к чему разговор этот — неужто впрямь кто-то из братьев поссориться из-за нее готов?

Вообще-то до сих пор царевна была… ну почти уверена, с кем целовалась в темноте. Тогда-то сомнений, кто перед ней, не возникло почему-то, да и сидр в голове шумел с непривычки.

Лица мужчины видно не было, а она ведь сдуру еще и глаза зажмурила! Голос — так он одно слово и шепнул только. Вот запах был родной до невозможности, но ведь не станешь каждого обнюхивать! И в руках его так уютно, а целоваться так сладко…

От воспоминания Алька густо покраснела. Хорошо, что никто не видит!

А наутро все вели себя совершенно как обычно — и тут ее всерьез одолели сомнения. Опять же — не спросишь ведь! А ну как заговоришь, а он и ни сном ни духом! Стыда потом не оберешься…

Росту богатыри все до единого высокие, изрядно выше нее. Плечи у всех широкие. Одежды носят одинаковые. Да она и сама в такой же сейчас ходит, а опыт переодевания в крестьянку показал, что от женских платьев царевна и вовсе успела отвыкнуть. Уж такие они, оказывается, неудобные!

Олешека, пожалуй, можно исключить — он все же заметно шире прочих, да и уж бороду-то Алька всяко бы заметила. Михайлу и Савелия тоже — оба бородаты.

Остаются Анжей, Ратмир, Акмаль и Светик. Кто?

Девушка снова едва удержалась, чтобы вслух не выругаться. Мало ей было загадок! Мало гадать, кто принц, а кто убийца — вот теперь еще подумай, кто здесь тот нахал, что чужих невест в темноте так сладко и бессовестно целует. И тот ли, кого сама… ну нет уж! Сама она ни на кого вообще не заглядывалась! Помрачение это было, не иначе.

Подул прохладный ветер, и царевна зябко поежилась. Надо было накинуть чего поверх рубашки. И впрямь словно осенью пахнет.

При воспоминании об осени Алька будто въяве почувствовала во рту кислый вкус зеленых диких яблок. И нестерпимо вдруг захотелось яблока. Только лучше не дички, а красного, садового, сладкого. В такое вопьешься зубами — и брызнет липким соком…

Хрустнула ветка, и будто что-то изменилось вокруг. Алька настороженно вскинулась.

А заметить, откуда появилась старуха, все равно не успела — та точно соткалась из воздуха прямо перед ней. И стояла теперь, внимательно разглядывая. Будто тоже ответа искала.

Старуха казалась настолько древней, что, наверное, могла бы помнить и сотворение мира. Темная, будто пергаментная, сморщенная кожа, длинный крючковатый нос, почти касающийся подбородка, неопрятная бородавка возле безгубого рта, пегая пакля волос и неопределенно-серая мантия, скрывающая фигуру — впечатление эта женщина производила отталкивающее. А вот держалась она неожиданно прямо, будто вовсе не давили на нее бесконечные прожитые годы. И росту была вполне высокого. Выцветшие глаза смотрели ясно и остро. А еще ни на секунду почему-то не возникало сомнений, что она — ведьма.

Альке вспомнилось, как она сама изображала старуху. И подумалось, что получилась у нее тогда потешная картинка, на которой криворукий художник пытался нарисовать вот такую древнюю ведьму.

Эта-то что здесь, в лесу, забыла?

— Здравствуй, бабушка, — поприветствовала девушка, наклонив голову к плечу.

— И тебе не болеть, царевна, — буркнула ведьма, не опуская глаз.

Девушка моргнула. Кто?!

— Откуда ты…

— А я все про тебя знаю, — спокойно оборвала ее старуха. — И кто ты, и откуда, и почему, и кого здесь ждешь… ведь ждешь еще?

Почудилось вдруг Альке, что она спит и видит сон. Дурной какой-то, страшный, хоть и непонятно было, ну что страшного в древней старухе! И о чем это она? С чего бы царевне кого-то ждать?

А ведьма между тем продолжала.

— Жениха своего — ждешь? Помнишь? Любишь?

Да кто такая эта старуха, чтоб от нее, царевны, ответа требовать?

А может, ее сам Елисей послал? Увериться хотел, помнит ли?

При этой мысли Алька на мгновение прикрыла глаза. И помимо воли не вспомнила — почти почувствовала, как касаются губ чужие мягкие губы, почти ощутила запахи костра и хвои, почти услышала тихое-тихое “Поймал!”. И снова щеки опалило жгучим багрянцем.

Весь день был тогда безумным. Сначала азарт охоты — впервые взяли ее на серьезное задание, впервые признали равной, по сути! Потом — ужас и оцепенение, потому что кровь и смерть вдруг оказались настоящими, совсем не сказочными. Как и злодейство. И сразу — восторг и неверие, потому что все получилось, потому что — первая настоящая победа! А вечером — нежданный праздник, радость и благодарность, и безумное это веселье, а еще и сидр этот проклятущий…

Теперь и не верится почти, что не просто позволила, а — отвечала на поцелуй. Даже не рассмотрев толком-то! Тогда казалось, что знает, с кем, и будто сознание затмило, а наутро — уже и непонятно стало, кто то был на самом-то деле, вот ведь стыд-то какой…

И главное — как Елисею в глаза теперь смотреть, непонятно вовсе. Ведь его-то царевна только разок и поцеловала. Сама, в щеку. Сам бы он нипочем не решился. Потому что он-то королевич, и воспитан как надо, уважение и понимание имеет! Не то что всякие там…

А ведь он, поди, все это время ее искал. Ночей не спал, отдыха не знал.

Осознав, что молчит уже слишком долго, Алька решительно вскинула голову.

— Люблю, конечно!

— А жизнью поручилась бы в том? — старуха смотрела все так же остро и недобро.

Да откуда она взялась со своими вопросами?!

Алька ответила прежде, чем успела подумать — просто из одного упрямства.

— Поручилась бы!

Неужто и впрямь Елисей подослал? Да к чему же? Нужны ли любви такие поручительства? Любовь — она ведь или есть, или нет… И словами тут вряд ли что-то докажешь.

— Словами не докажешь, — ведьма, точно прочитав ее мысли, кивнула. — А вот смерть не обманешь. Только истинная любовь победит смерть!

Царевна оглянулась. Может, эта старуха просто безумна? А ее, Альку, откуда тогда знает? Хотя юродивые, говорят, часто незримое видят и неназванное… хоть бы кто из богатырей появился! А то боязно с безумицей наедине как-то.

А безумица будто преобразилась. Растянулся безгубый рот в щербатой улыбке, собрались густые морщинки у глаз — ни дать ни взять добрая бабушка, какую в любом селе на завалинке увидишь.

— Хочешь яблочка? — без перехода ласково спросила она и подняла руку. Алька взглянула и ахнула: на ладони старухи и впрямь лежало яблоко. Точно такое, как мечталось: крупное, спелое, красное, от одного вида так и текут слюнки.

Откуда ему взяться поздней весной?

Ощущение, будто это сон, стало только сильнее. Как зачарованная, царевна потянулась рукой.

Где-то на задворках заполошно мельтешили мысли: нельзя доверять этой странной старухе, нельзя брать подозрительный дар, нельзя…

Да, в конце концов, хоть бы подолом рубахи то яблоко протереть!

И все это думал будто кто-то другой, наблюдающий за царевной издалека, и беззвучно кричал ей. Сама же она, точно в полусне, поднесла яблоко к лицу и глубоко вдохнула упоительный аромат, слаще которого, казалось, ничего на свете быть не может. К густому яблочному духу примешивались отчего-то запахи костра и хвои.

И откусила.

В следующий миг рука царевны безвольно упала, разжавшись, а надкушенное яблоко покатилось по земле.

А следом осела, запрокинув голову и не успев и вздохнуть, сама Алька.

Отравительница над телом своей жертвы удовлетворенно кивнула и улыбнулась самой себе.

— Убью, — Наина опустилась на лавку, уронив руки и оторопело глядя на темноволосого богатыря. — Всех. Казнить велю…

Колдун прилетел с докладом, как всегда, на исходе седмицы. И как всегда, государыня регент и самой себе не признавалась, как ждала — и не только вестей о сестренке, а и самого вестника. Не замечала, как излишне долго смотрит в зеркало, нервно накручивая на палец огненный локон — пока отражение не начинало насмешничать.